Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Лоренцо. Так в том и была ваша тоска?

Приор. Я смотрел в самое сердце веку, видел его блудливое чело: стыд… а он был бесстыден, бесстыден и весел, вы понимаете ли это? Не желал устыдиться! Брал свечи с алтаря Распятого и нес их к могиле того, кто творил красоту. Красота… Красота… Что она такое? Возможно ли не прозреть, что она такое? А если нет — кому захочется познать на земле хоть что-то, да чтобы ему не мешали хотеть этого скорбь и отвращение?.. Кому? Кому? Да веку! Вам всем! Только не мне, мне одному — нет. И я бежал, бежал от мерзости подобной вольности, высмеивающей прозрение, страдание, искупление. Бежал в монастырь, спасаясь в строгих сумерках храма. Здесь, думал я, в священных окрестностях Креста, здесь страдание властно. Здесь, думал я, повелевают святость и знание, sacrae litterae[65]… И что же я увидел? Я увидел, что Крест предан и здесь. Увидел, что те, кто носит епитрахиль и сутану, те, кого я почитал своими братьями по страданию, отпали от величия духа. Они присягнули врагу, Вавилону великому, и я оказался в одиночестве и здесь. Понимаете вы, тогда мне открылось: себя самого, единственно себя предстоит мне сделать великим — против мира; ибо я наместник и избран. Дух восстал во мне!

Лоренцо. Против красоты? Брат, брат, вы уводите не в ту сторону! Разве здесь нужно вести борьбу? Разве необходимо видеть мир во враждебном расколе? Разве дух и красота противны друг другу?

Приор. Да. Я говорю выстраданную мной истину. (Заминка. Сильно сгущается мрак.) Хотите ль знак того, что меж двумя мирами царит непримиримость духа, чужесть на века? Знак тот — тоска! Вы знаете ль тоску? Там, где разверзлась пропасть, перебросит сияющую радугу она, а там, где поселилось жало той ноющей тоски — разверзлась пропасть. Так знайте же, Лоренцо Медичийский: дух может изнывать по красоте. В минуту слабости, в час сладкого позора, предательства себя тоска приходит. Ведь красоте — веселой, дивной, сильной, — той чудной красоте, что жизнь сама, дух не понять, она бежит его как чужеродное себе, она всегда его страшиться будет, пожалуй, с отвращеньем отвернется, немилосердно высмеет, чтоб он пришел в себя… Ведь может быть и так, Лоренцо Медичийский, что дух окрепнет в муке и великим из одиночества постылого взметнется, что он взрастет и обернется силой, берущей женщину…

Лоренцо. Что ж осеклись вы? Я слышу вас… Закрыл глаза и внемлю. Я слышу песнь… О, жизни песнь моя. Вы замолчали? Ах, как сладко слушать мне самого себя, совсем не трудно… Я вас почти не вижу… Ведь возможно, что в эту ночь умрут мои глаза, но духу оставаться живу. Словом, я слушаю и слышу песнь свою — угрюма песнь тоски… Но, Джироламо, еще ли вы меня не распознали? Тех сфер, куда влечет тоска, нам не достичь — ведь так? — не слиться с грезами вовек. И все же человек столь часто любит с своей тоскою путать окруженье. Слыхали ль вы, как все меня зовут? Владыкой красоты. Но я уродлив. Желт, слаб, отвратен… Я молился чувствам, однако ж сам лишен бесценного из них. Не слышу запахов. Не знаю запах роз, неведом мне и дивный запах женщин. Калека, выродок. И только ли телесно? Я выкидыш природы, я отторгнут с беспутными пороками от лона; угар и хмель взнуздал я, правда, метром и ритмом. Хоть душа моя была мучением, угрюмым буйством, тленьем алкающих страстей; но я разжег их радостным огнем. Козлом, сатиром был я мерзейшим без тоски; поэты ж, вводя меня в круг светлых олимпийцев, и знать не знали о муштре подпольной, какой смирял я бешенство свое. Оно и правильно. Не ведающий пота достигнет ли величья? Никогда. Роди меня земля моя красавцем, не сделался бы я владыкой красоты. Помехи — воли лучший друг. Но мне ли вам это говорить? Вам, кто познал, кто глубоко познал: венцом героя венчается не просто сильный? Коль мы враги, пускай, да будет так, но назову нас братьями-врагами!

Приор. Я вам не брат! Вы слышите, не брат! Велите света принести, коль мрак лишает вас последних сил. О, как я ненавижу эту презренную справедливость, это похотливое всепонимание, эту порочную терпимость противоположностей! Прочь от меня! Велите ей молчать! Я знаю этот дух — слишком хорошо! о, слишком хорошо! Да изыдет он от меня! Я слышу Флоренцию, слышу ваш век — тонкий, наглый, такой терпимый, но у меня он не отнимет сил, меня он не обезоружит, никогда, никогда. Поймите это раз и навсегда!

Лоренцо. Вы ненавидите наш век, а он вас понимает. Кто ж из вас выше?

Приор (в бешенстве). Я! Я!

Лоренцо. Возможно. Значит, вы. Довольно. Ведь не для ссоры звал я вас. И все ж, помилуйте, мне бы хотелось вас видеть в мире и согласии с собой. Но что я слышу? Вы браните дух, дух, что вознес вас, дух, кому к величью позволили вы вознести себя… Согласны? Не вижу вашего лица. Мне думается вот что: в наше время, как вы его рисуете себе, изысканно, исполнено сомнений, терпимо, любопытно и халатно, неограниченно, разносторонне, — в такое время узость человека уже почти что гений… Но простите! Не спорю я и не хочу обидеть, мне бы получше рассмотреть себя и вас… Та сила, что упорно отторгает всеобщее желанье сомневаться, воистину способна к чудесам. Вся та разряженная мелюзга, она ж не верит — да не помнится вам, что там есть вера! — она лишь чует силу и покорна ей… Прошу еще раз я у вас прощенья! Послушайте же дале! Мне сдается, что, понося искусство, небрезгливо вы пользуетесь им, себе на службу поставили его. Поют осанну все вам, гремит здесь ваша слава, имя, ведь город этот, это время готовы перед гордецами падать ниц. Когда и где такая благодарность и столькие дары достались людям, кто, пусть по-своему, своеобразно стремился к славе, добивался славы? И коль в Флоренции познали славу вы, так то случилось только потому, что ведает Флоренция свободу, что избалована она искусством, вплоть до того, что вас избрать готова властителем. Да будь она поменьше — чуть-чуть поменьше — сведуща в искусстве, вас разнесло бы, не превознесло. Вы это знаете?

Приор. Я не хочу то знать.

Лоренцо. А разве вправе мы знать не хотеть? Браните вы естественных людей, невежд, бесстыдников… А вам не стыдно власть получить, когда вы разобрались, благодаря чему она досталась вам?

Приор. Я избран. И вправе знать и все-таки хотеть. Я должен сильным быть. Бог творит чудо. И то, что видишь ты, есть чудо — естественность нам снова рождена. (У бюста Цезаря.) А этот спрашивал, благодаря чему вознесся?

Лоренцо. То Цезарь! Вы-то ведь монах! И вы тщеславны?!

Приор. А как прикажете вы избежать того, когда я так страдал? Тщеславье говорит: страдание не может быть напрасным. Оно должно мне славу принести!

Лоренцо. Ей-богу, так и есть! Мне ли не знать? Монах, ты дивно все продумал! Мы все, властители, эгоистичны; толпа поносит нас, не зная тому причину, а она — страданье. Зовет нас черствыми, не понимая, что нас такими сотворила боль. Мы вправе ей сказать: смотри сама, устраивайся как угодно, клуша, тебе-то жить куда как проще на земле. Я ж сам себе и счастие, и мука!

Приор. Они ведь даже не бранят. Дивятся. Почитают. Посмотрите только, как льнет к сильному «я» то множество, что есть лишь «мы», как служит, как верно служит, прогибая выю…

Лоренцо. Хотя корысть правителя нельзя не видеть…

Приор. Хотя правитель их не награждает за службу ни грошом, лишь принимает должным…

Лоренцо. Козимо, предок мой… Я его помню… Умен был старый, холоден — тиран… «Отцом отечества» прозвали здесь его. Он принял титул, улыбнулся и даже не благодарил. Неужто можно то забыть? Казалось мне, он презирал их всей душой. И презирал с тех пор их сам я.

Приор. Презренью может обучить лишь слава.

Лоренцо. О слава, ты презренность есть толпы! Жалка она и столь пуста, самозабвенно бескорыстна…

Приор. Проста, и править ею так несложно…

Лоренцо. Да больше ничего не нужно ей, как только б ею правили…

Приор. Из самых дальних уголков земли они мне пишут и приходят, целуют край сутаны, поют что было сил мое величье… А разве ж я просил их, хоть благодарил?

Лоренцо. Непостижимо!

Приор. Непостижимо, право! Как они ничтожны, я часто думал, как ленивы, что нет милее доли им, чем послужить другим.

Лоренцо. Всё так! Всё так! Глазам не веришь, как охотно они склоняют выю, — и прекрасно.

Приор. Смеяться впору над податливостью мира…

Лоренцо. Смеясь, смеясь, брать мир, играть на нем, как на готовых гуслях…

Приор. Играть на нем себя!

Лоренцо (лихорадочно). О, мои грезы! Моя власть, искусство! Флоренция, ты гуслями мне стала… Звучала ты прекрасно — той тоской, желанием и красотой, и пела, ты громко пела сильную песнь жизни!.. Всем тихо! На колени!.. Там!.. Я вижу!.. Она идет, приблизилась ко мне… Покровы падают, и кровь моя стремится неудержимо к наготе ее! О счастье! Сладкий ужас! Да, я избран, я избран лицезреть тебя, о Venus Genetrix[66], ты жизнь, ты сладость мира… Плодоносящая краса, искусство, черпающее силу из инстинктов! Фьоренца-Venus! Знаешь, что хотел я? Знай: в е ч н ы й п р а з д н и к — вот воля властелина!.. Нет, останься! Зачем уходишь ты? Зачем поблекла? Не вижу ничего… Накатывает красная волна… Взмывает ужас… Жадный зев… (Обмякнув.) Ты… еще… здесь, тот, с кем мы… объяснились? Поговори со мной!.. Страх… страх… Вольтерра!.. Кровь!.. Я запускал руку во вклады для приданого ради празднеств и принуждал девиц к разврату… Скорей! Скорей! Условья милости…